ЭКОНОМИЧЕСКАЯ НАУКА:

ВУЛЬГАРИЗМЫ И ПОИСКИ

 Подмосковье 24 сентября 2011 года состоялся XIV съезд КПРФ, принявший ряд постановлений относительно широкого спектра общественных отношений в современной России. В частности, рассмотрены проблемы развития образования и науки как непременное условие социалистической модернизации страны. Накануне эти вопросы были рассмотрены в марте текущего года VIII (мартовским) совместным пленумом ЦК и ЦКРК КПРФ. И это понятно. В наше время состояние науки – это особая проблема. Естественные науки стали могучим фактором технического прогресса, существенных перемен в социальной жизни, в экономической и политической борьбе. Сбылось предвидение К. Маркса. Наука, по существу, стала непосредственной производительной силой общества. Этот процесс в довольно бурных формах и проявлениях наблюдается в развитых капиталистических и во многих развивающихся странах. Но что касается наук общественных, то здесь можно обнаружить исследовательский прогресс крайне редко и в основном на боковых линиях, в конкретных сферах. Такие же фундаментальные науки, как философия, политическая экономия, социология, отступив от марксизма-ленинизма, превратились большей частью в набор вульгарных теорий и взглядов. В сфере общественных теорий наш российский социум в смысле падения в пропасть антинауки побил за последние двадцать лет все мировые рекорды.

Истмат и политэкономия. Начнем с основного вопроса философии. Он сохраняет непреходящее значение для всех времен и народов, для развития всех областей науки и культуры. Первичность и неистребимость материи, вторичность сознания, приоритет бытия по отношению к мышлению, принципиальная познаваемость мира и достоверность наших знаний о нем, величие науки и разрушение невежества во всех сферах жизни, объективное содержание человеческого познания, объективная, абсолютная и относительная истины – таков самый краткий перечень содержательных моментов основного вопроса философии, подробно и с необходимой полнотой рассмотренного Лениным в его знаменитом труде «Материализм и эмпириокритицизм».

Борьба материалистической философии и философского идеализма продолжается вот уже более двух тысяч лет. Как известно, эти течения имеют классовые и гносеологические корни. Это ленинское положение справедливо сегодня, как и сто лет назад. Первое течение опирается на объективный интерес восходящего класса и потому заинтересовано в гносеологии истины, то есть в познании объективных законов развития. Второе течение защищает интересы отживающих классов, которым истина не нужна. Им необходима гносеология лжи и искажения истины. К сожалению, гносеология как наука не исключает возможности сознательного и неосознанного извращения, а то и сокрытия истины, искажения реальной действительности, реального состояния объективного мира. Более того, она содержит множество возможностей такого искажения. Это обстоятельство способствует порождению большого числа вульгарных течений в философии, равно как и в других общественных и естественных науках. Подобное положение вполне объяснимо. Истина, пусть она и относительна, в конкретных условиях и обстоятельствах всегда одна. Количество же заблуждений, как справедливо считал Платон, стремится к дурной бесконечности.

Как представителя общественной науки, меня особенно волнует положение дел именно в сфере общественных наук. Предполагаю остановиться сейчас на одной из вульгаризаций, которая получила свой толчок в конце 80-х годов минувшего столетия. Ее сторонники подвергают ожесточенной критике вышедшие к тому времени учебники по историческому материализму. Я не хочу сказать, что эти учебники – некий идеал, будто сочинить что-либо лучшее невозможно. Речь о другом. Указанной группе вульгаризаторов особенно не нравится то обстоятельство, что в них общественные отношения людей по поводу производства материальных благ объявлены отношениями материальными. Они вдруг стали обвинять советских специалистов по истмату в отступлении от ленинского определения материи. Фокус состоит в том, что они приписывают В.И. Ленину сугубо вещное понимание материи в виде атомов, молекул, веществ, флоры, фауны, планет, звезд, галактик и т.п. Они даже соглашаются с ним, что всё это и есть разнообразные виды философской категории материи, которая воспринимается, отображается органами чувств людей и существует независимо от их сознания.

Для чего понадобилось им рядиться в тогу материалистов-диалектиков, да еще и прикидываться радетелями чистоты ленинского наследия? Как выяснилось, цель была простая, но не благородная, проще сказать, лицемерная. Такое «согласие» с ленинским определением материи понадобилось, чтобы вывести за грань материального мира общественные отношения, складывающиеся между людьми. Они обвиняют создателей учебников по историческому материализму в «уходе» от Ленина, в вульгарном перенесении ленинского понятия материи на общественные отношения, рассматриваемые истматом. При этом вульгаризаторы ссылаются как на «неправильные» именно на учебники предперестроечных годов. Они явно не в курсе того, что и предыдущие издания излагали те же идеи. Достаточно вспомнить, что исторический материализм по определению есть приложение диалектического материализма к человеческой истории. Тем не менее, на их взгляд, общественные отношения не имеют ничего общего с материальным миром, поскольку это суть отношения субъектов, наделенных сознанием и волей. Нетрудно догадаться, что перед нами призыв отказаться от принципа объективности развития общественных процессов, попытка опорочить саму возможность их познания, как явлений, развивающихся независимо от воли и сознания отдельных индивидов.

Марксистско-ленинская политическая экономия в широком смысле слова, будучи вполне самостоятельной наукой, несомненно, может рассматриваться как составная часть теории исторического материализма. Обе они являются конкретной сферой применения диалектического материализма к общественным процессам, оперируют едиными научными категориями, а их коренные конечные выводы и обобщения полностью совпадают. Поэтому имеется, на мой взгляд, полный резон выяснить, что представляют собою указанные вульгарные идеи применительно к политэкономии.

Как известно, самой абстрактной категорией политической экономии капитализма является такое понятие, как товар, который К. Маркс назвал элементарной клеточкой буржуазного общества. На его примере и постараемся рассмотреть суть дела. Согласно величайшему научному открытию Маркса, товар обладает двумя сторонами. Первая из них: потребительная стоимость обычно, как правило, представляет собою конкретный предмет, служащий удовлетворению тех или иных потребностей человека. И эта особенность товара, естественно, выглядит в качестве безупречной материальной субстанции, на которую вульгаризаторы готовы распространять ленинское определение материи. И ни один марксист не станет им в этом возражать.

Но совсем иное дело – вторая сторона товара, его меновая стоимость, или просто стоимость. Слово «меновая», заметим попутно, вводится К. Марксом, чтобы подчеркнуть в самом начале исследования, что понятие «стоимость» возникает именно потому, что производство продуктов ради обмена является обязательным условием появления стоимости, ибо вне обмена никакой стоимости не существует. После такого разъяснения Маркс во всех четырех томах «Капитала», как правило, использует термин «стоимость», а не «меновая стоимость», предполагая, что их идентичность понятна читателю.

Главная особенность стоимостной категории состоит в том, что в условиях капиталистического товарного производства и действия закона стоимости именно она отражает общественно значимый характер товара. Ибо если продукт произведен не для обмена, то он не поступает в общественный кругооборот, не отражает общественных связей, производственных отношений, сколь бы ни был полезен он для людей. Такую общественную связь создает именно стоимость товара. Эта связь объективно существует независимо от воли и сознания человека. А сама стоимость, говоря несколько примитивно, постоянно дана людям в их ощущениях через колебания цен товаров, в том числе через колебания стоимости рабочей силы, которая выражается в заработной плате. Всё это особенно ощутимо трудовым людом сегодня, когда страна благодаря контрреволюционному перевороту втянута в мировой экономический кризис. Как всякая объективная субстанция, колебание цен регулярно фиксируется и воспроизводится сознанием человека. Разумеется, имеет место принципиальное различие между обыденным и научным восприятием экономических процессов. В целом же сказанное неопровержимо подтверждает, на наш взгляд, что стоимость есть обычное явление материального мира, представляет собою составную часть понятия «материя», этой самой абстрактной категории диалектического материализма.

Однако, согласно взглядам наших «героев», если их применить к рассматриваемому случаю, стоимость нельзя относить к материальному (объективному) миру. Здесь почти в полном соответствии с «кризисом в физике», проанализированным В.И. Лениным в его работе, материя прямо-таки «исчезает», перестает существовать. Но то, что не существует, не может быть и познано. И ни о какой объективной, абсолютной и относительной истине теперь не может быть и речи. Следовательно, стоимость якобы в принципе непознаваема, а наши представления о ней чисто субъективны и не способны отражать ее сущность, законы и закономерности развития. Иными словами, открытый К. Марксом закон стоимости, закон прибавочной стоимости, всеобщий закон капиталистического накопления – все эти и иные законы, требующие экспроприации экспроприаторов, есть, согласно этой нелепой точке зрения, чистейшая фикция, не заслуживающая серьезного внимания. Иными словами, требования Программы КПРФ о национализации природных ресурсов и стратегических отраслей экономики – это глупый вздор и измышление «коммуняк», разрушающие «благодатное единство» российского общества. Вывод, что называется, «скромненький», но во вкусе отупевших от жадности и наживы олигархов и чиновничьей взяткобратии.

Итак, объективной, материальной категорией в соответствии с указанными вульгарными взглядами остается только потребительная стоимость, как категория вещная, предметная. Вся вульгарная политэкономия, включая современную «неоклассику», ограничивает свое понимание товара именно его вещной стороной, потребительной стоимостью. Наибольшей степени вульгаризации такой подход достигает в теории «предельной полезности», получившей большое распространение на рубеже XIX–XX веков. Сегодня она, как видим, подвергается новой вульгарной реанимации. К сожалению, отдельные стороны данной ложной теории находят своих сторонников и в нашей среде.

Основатель данного течения австрийский экономист Бём-Баверк видел в теории К. Маркса грозную опасность для буржуазного общества. Главным и самым страшным моментом в учении марксизма он считал трудовую теорию стоимости, с помощью которой Марксом была открыта приводившая его в аллергическое исступление теория прибавочной стоимости. Поэтому свою атаку он повел именно на трудовую теорию стоимости. Задачу он видел в том, чтобы подменить трудовое происхождение стоимости вещественным содержанием товара, то есть полезностью продукта. Чем более полезен товар в глазах покупателя, тем, согласно Бём-Баверку, ценность его выше, продается он дороже. Но этот аргумент рассчитан главным образом на ангажированного обывателя. Зададимся вопросом: что есть самый полезный предмет для человека? Это воздух. Без него человек не проживет и нескольких минут. Однако мы дышим им бесплатно и никакой ценностью он не обладает, хотя, по логике Бём-Баверка, он должен был бы быть самой дорогой вещью на свете.

Чтобы еще более запутать суть дела, основатель австрийской школы политэкономии ввел категорию «предельной полезности». Потребительная стоимость была преобразована в «предельную полезность», трактуемую в чисто субъективистском духе. Для него пресловутая предельная полезность есть всего лишь субъективные оценки массы покупателей по поводу полезности товара. Чем ниже уровень оценок «предельной полезности», тем товар дешевле, и наоборот. Как видим, у Бём-Баверка понятие стоимости полностью исчезло, так сказать, «дематериализовалось». И сделано это представителем вульгарной политэкономии задолго до упомянутых мною «героев».

Не могу сказать, знакомы ли наши либеральные интеллигенты с «теорией» Бём-Баверка. Важно тут другое. Для вульгарных, как ни для каких других наук, особенно справедливо известное изречение: «Новое – это забытое старое». Впрочем, дело тут не в степени новизны. Единый буржуазный инстинкт ведет их в одинаковом направлении. Данный подход к экономической науке подрывает самые основы теоретического мышления. Наука теряет связь с материальными процессами, они оказываются в дебрях субъективизма и произвола, а объективная истина не просто теряет свою ценность, но и в принципе становится невозможной.

Необходимость и случайность. Вульгаризмы и сознательная неряшливость буквально пронизывают всю официозную и полуофициозную экономическую науку. Мне пришлось столкнуться с докторской диссертацией Е.А. Ореховой «Экономическое развитие национального хозяйства: сущность и особенности в современной России». Докторантка – преподаватель Саратовского государственного университета им. Н.Г. Чернышевского. Защита проходила на Ученом совете Волгоградского государственного университета в 2007 году. Я избрал для анализа именно эту работу в силу того, что, на мой взгляд, в ней сосредоточены почти все главные пороки сегодняшних экономических взглядов. Привлекло также то обстоятельство, что главную задачу диссертационной работы авторесса видела в том, чтобы «раскрыть сущность экономического развития национального хозяйства» (с. 8). Ответ дается следующий: «Сущность экономического развития состоит во внутреннем структурном и функциональном обновлении национального хозяйства, его движении от менее развитых форм экономической организации к более развитым, увеличении возможностей приспособления к окружающей среде» (с. 35). Это означало, что работа претендует раскрыть не частные, а глубинные теоретические проблемы современной экономической науки. Было также интересно понять, какие идеи и концепции ученые советы считают ныне соответствующими требованиям современного ВАКа, ибо он во многом определяет направление и сущность научных разработок. Именно поэтому, вопреки установившемуся правилу, здесь анализируется не печатное издание, а диссертация, имеющая статус рукописи.

Вряд ли кто-либо на свете сомневается, что развитие хозяйства есть именно экономическое развитие, т.е. не политическое, не социальное, не моральное, не литературное, не музыкальное, хотя все эти явления и присутствуют в экономике. Однако в название диссертационной работы включен странный оборот: «экономическое развитие национального хозяйства». Но известно, что понятия «экономика» и «хозяйство», по существу, синонимы. Поэтому указанный оборот равнозначен таким фразам, как «экономическое развитие экономики» или «хозяйственное развитие хозяйства». С точки зрения логики образуется порочный круг в определении. Между тем соблюдать требования логики рекомендуется не только профессуре, но и студентам в их курсовых работах. Впрочем, подобные нелепости не просто промахи отдельных авторов. Они идут от нашего экономического научного сообщества в целом, демонстрирующего свою вопиющую безграмотность. Компетентность тут необязательна. Важно оправдание российского капитализма любым способом. Таков, видимо, и есть социальный заказ ВАКа.

Ниже всякой критики находится сегодня методология экономической науки. Она представляет собою «сборную солянку» подходов и принципов, надерганных из разных экономических теорий различных времен и народов, по преимуществу XIX и ХХ веков. Это прежде всего теории исторической школы, монетаризма, институционализма, кейнсианства, неокейнсианства, неоклассицизма и др., находящие обобщение и завершение в эклектической теории синергетики. Широко используются естественно-научные, технические теории, механически применяемые к экономике. Но все эти многочисленные теории, слитые воедино, имеют каждая свою методологию и принципиальные подходы, сплошь и рядом исключающие друг друга. Их объединяет лишь одно внешнее ненаучное условие – апологетика буржуазного общества. Его мерзости под любым предлогом оправдываются и представляются читателю как «тяжелое наследие советской эпохи». Такое «методологическое единство» – прием не слишком честный, но пока еще, по мнению буржуазных идеологов, безотказный.

Все перечисленные «особенности» присущи рассматриваемой диссертации.

Работа в целом, а особенно ее главы 1–4, раздражают своим виртуально-абстрактным характером. Ни одно из кардинальных «теоретических» положений не подкрепляется фактами. Ни одну цепочку ее эклектических рассуждений невозможно продемонстрировать процессами реальной жизни. Известная аксиома, что истина всегда конкретна, категорически игнорируется автором. Доказательная часть работы откровенно слаба. Читателю предлагается брать на веру абстрактные, к тому же весьма сомнительные и противоречивые утверждения. Указанные выше главы представляют собою не исследование (в данном случае процессов и закономерностей развития национального хозяйства), что является обязательным требованием к докторской диссертации, а набор постулатов и голословных заявлений. Изложение сводится к компилятивному пересказу положений многочисленных и противоречащих друг другу заимствований из буржуазных теорий.

Широко используется постулат о «необратимости экономического развития народного хозяйства». На первый взгляд это выглядит как признание поступательного движения общества от низшего к высшему. В работе имеются даже рассуждения о происходящих в обществе «безвозвратных изменениях», которые приводят существующую хозяйственную систему в «неустойчивое состояние, принуждая ее уступить место иной хозяйственной системе» (с. 60). Казалось бы, речь идет о переходе экономического порядка в новое качественное состояние, то есть о смене способа производства. Но ничего подобного нет и в помине. Все дело в том, какое содержание скрывается за понятием «новая хозяйственная система», какие качественные характеристики за нею скрываются. Прямого ответа на этот вопрос не дается. Но косвенные ответы имеются.

Это находит свое выражение в идее «вероятностного характера» экономического развития. Вместо закономерного формирования новой системы предполагается появление множества вариантов развития. Выбор одного из них носит сугубо случайный характер в зависимости от предпочтений властей предержащих. Ну а поскольку экономическое развитие носит «безвозвратный характер», такой произвольно выбранный вариант может быть объявлен «необратимым» (с. 61–62). Развитие «национальной (буржуазной – В.Б.) экономики», таким образом, отдается под сомнительный «присмотр» стихийного произвола и субъективизма. И вот тут-то автору в случайной логике не откажешь – в буржуазном обществе, несмотря на применяемые меры регулирования, господствует экономическая стихия.

Аналогично этому рассматривается и возможность регресса в экономическом процессе. Всякий нормальный человек под регрессом подразумевает конкретную форму попятного движения, конкретное негативное разрушение существующей системы. Иными словами, регресс тоже закономерен, подчинен объективным требованиям. Например, в такой стране, как Россия, невозможно возвратиться из социализма в феодализм (отдельные регионы с низким уровнем развития не в счет). Она и закономерно вернулась к капитализму. Вся «вероятностность» сводилась к одному: какой тип капитализма установится в России – демократический, автократический, криминальный, полуколониальный и т.п. То же самое можно сказать о прогрессивном движении общества. Единственное прогрессивное будущее у современного общества – социализм. Это может быть социализм советского, китайского, кубинского, иного национального образца. Однако социализм!

Но современные апологеты капитализма ищут истину не в объективной закономерности причинно-следственных связей, а в отклонении от них, т.е. в случайности. В соответствии с этим автор утверждает, что «традиционная парадигма» (подразумевается теория марксизма-ленинизма) исходит из «примитивной линейности, поступательности, безальтернативности, жесткой детерминированности» экономического развития. В этом, дескать, ее органический порок. Наука нуждается, мол, в методологическом переосмыслении проблемы, в переходе с позиции необходимости на позицию господства случайности (с. 109). А что следует из приоритета случайности? А то, что любой поворот в развитии национального хозяйства может быть оправдан как проявление множественности вариантов экономического развития. Согласно «теории случайности» все, что в нашем Отечестве сегодня ни происходит, заслуживает в целом одобрения и восхваления, при умеренной критике в частностях.

«Принцип множественности» давно используется буржуазной наукой для разукрашивания буржуазного общества в цвета «народного капитализма», «демократического социализма», «рыночной экономики», «социального государства» и т.п. Но никакого «переосмысления» у апологетов не произошло. Имеет место элементарный возврат от марксизма-ленинизма к реакционным буржуазным теориям. Рассуждения о «переосмыслении» имеют цель – придать вид научности бесчисленному множеству антинаучных концепций и взглядов. Фактически речь идет о непредсказуемости экономического развития, о независимости этого развития от прошлого и настоящего.

Общеизвестно, что буржуазная наука как явление отличается нелогичностью, противоречивостью, подчас полной несовместимостью взглядов и выводов в рамках одной концепции. Это отчетливо прослеживается и на примере «теории случайности». Эта «теория» в нужных случаях допускает выводы, совершенно противоположные сформулированным накануне или впоследствии. Оказывается, случайно утвердившийся (т.е. капиталистический) процесс развития способен в своем «поведении» умножать степень детерминированности, вырабатывая безальтернативные варианты реагирования «на вызовы внешней среды». В результате вырабатывается «порядок из хаоса» в развитии национальной экономики (с. 124). Таким образом, если «безальтернативная» (т.е. коммунистическая) парадигма – это ужасно плохо, то «детерминированность и безальтернативность» в развитии и распространении капитализма – вполне приемлемое и благородное дело.

В связи с проблемой экономических кризисов вновь затрагивается тема детерминизма. Читаем: «Экономический цикл – это не маятник, качающийся между неподвижными точками, а спираль, он допускает новое и потому избегает жесткого детерминизма». Современными критиками «традиционной парадигмы» термин «жесткий детерминизм» и введен не случайно. Под видом отрицания «жесткого детерминизма» пытаются похоронить принцип детерминизма как таковой. Новое, порождаемое развитием экономического цикла, возникает якобы лишь потому, что оно никак причинно не обусловлено и носит принципиально случайный характер.

Словом, всё новое, что происходит в национальной экономике, порождено неумолимым произволом случайности. Но всё обстоит с точностью до наоборот, как любят говорить современные журналисты. Кризис, как начальная фаза экономического цикла, дает толчок развитию наиболее мощных капиталов, оснащенных самой передовой техникой и самыми инновационными технологиями. Разоряются и поглощаются десятки тысяч слабых предприятий. В ходе оживления и подъема продолжается и усиливается процесс концентрации и централизации капиталов. Растет уровень обобществления производства. Его характер становится всё более общественным, обостряется его противоречие с частной формой присвоения. После подъема следует завершающая фаза в виде нового экономического кризиса. Цикл повторяется вновь, усиливая предшествующий результат. Как видим, новое жестко детерминировано, ибо неотвратимо повторяется подобно временам года. Как бы ни морочили людям головы, остаются вечными слова Галилея: «А все-таки она вертится». Подлинная наука мудра и неодолима.

Аналогичны и рассуждения о «недопустимости» определять будущее национального хозяйства на основе его прошлого и настоящего. Вначале, в пику «коммунистическим проискам» о том, что предпосылки социализма порождает сам капитализм, утверждается, будто прошлое и настоящее не оказывают никакого влияния на будущее (с. 109). Однако спустя всего одиннадцать страниц недвусмысленно говорится, что развитие национального хозяйства способно происходить «в результате изменения свойств, имманентных изменяющемуся хозяйству» (с. 120). Но что такое «имманентные свойства»? Это свойства, идущие если не от прошлого, то уж непременно от настоящего. Причина такого разночтения в том, что во втором случае речь идет о «развитии» капитализма, а не о переходе к социализму. Эклектика буржуазной науки бесконечна и неудержима. Это ее имманентное свойство. Так, на стр. 109 смысл рассуждений сводится к тому, что выведение будущего национального хозяйства из его прошлого порождено применением «антинаучного» принципа жесткого детерминизма (требующего, добавим от себя, перехода к социализму согласно теории марксизма-ленинизма). Когда же речь заходит об изменениях в рамках капитализма, то позиция автора меняется на противоположную. Читаем: «…Настоящее всегда несет на себе печать, прежде всего, ближайшего прошлого и определяет ближайшее будущее» (с. 153). То же самое обнаруживается при характеристике структурных изменений, происходящих в системе «национального хозяйства». «…Изменение структуры национального хозяйства выступает одним из результатов экономического развития, а потому результаты развития национального хозяйства не могут быть определены через изменение его структуры» (с. 22).

Итак, изменение структуры всего лишь результат, но не причина развития. Таков главный мотив авторской концепции применительно к «национальному хозяйству» независимо от сущностной его характеристики (капитализм или социализм). Однако, когда из «национального хозяйства» откровенно выглядывают чертовы рожки капитализма, ответ дается принципиально иной: «Смещение акцента в экономическом развитии с количественного на качественный аспект привело к тому, что характер развития национального хозяйства все больше стал определяться его структурной динамикой. В современных условиях экономическое развитие национального хозяйства, его прогрессивная направленность всё более определяются развитием электронной, аэрокосмической промышленности, производством информационных услуг, коммуникаций и конструкционных материалов, развитием генной инженерии и биотехнологий» (с. 81–82).

В продолжение изложенного обратимся к следующему высказыванию: «Динамика экономического развития национального хозяйства проявляется в структурной несбалансированности (несоответствиях, диспропорциях, неравновесии) и неравномерности развития национального хозяйства (колебаниях, пульсациях, перерывах). Без такой динамики нет и не может быть самого развития национального хозяйства, его организации, роста, поиска, приспособления. Без такой динамики экономическое развитие прекращается, национальное хозяйство мертвеет. Пытаясь избежать несбалансированности и неравномерности экономического развития, плановое управление добилось лишь иного их выражения: в виде плановых несоответствий, дисбалансов и диспропорций, недовыполнения и перевыполнения планов, дефицитов, излишних запасов средств производства на предприятиях, незавершенных производств, что привело к замедлению экономического развития, способствовало невосприимчивости национального хозяйства к научно-техническому прогрессу» (с. 132).

Итак, автор объявляет структурную несбалансированность, присущую стихийному развитию капиталистической экономики, величайшим благом для прогресса национальной экономики. Главное, дескать, в том, что «несоответствия». «неравновесия», «колебания» и «пульсации» служат источником, дают толчок экономическому росту. Но это лишь одна сторона дела. Но есть и другая, которая в диссертации отсутствует. Она состоит в том, что капиталистические диспропорции являются причиной массового разрушения производительных сил, особенно в период экономических кризисов. В них проявляется также социальная несправедливость, находящая свое выражение в гигантских диспропорциях распределения национального дохода между эксплуататорами и эксплуатируемыми, в противостоянии роскоши одних нищете других. Эта сторона процесса решительно игнорируется, не замечается.

При отсутствии «динамики диспропорций» экономика, как полагает Е.А. Оре-хова, «мертвеет», теряет способность к развитию. Именно такое свойство она «открывает» у социализма, поскольку у него не было «структурной несбалансированности» и неравномерности развития. Тут сочинительница откровенно лукавит. Всему миру известно, что в 30-е годы прошлого столетия лишенная «структурной несбалансированности», то есть «омертвевшая», экономика Советского Союза имела темпы прироста в 5–10 раз более высокие, чем у развитых стран капиталистического Запада. То же можно сказать и об экономике современного социалистического Китая. При этом автор противоречит себе и в другом. Оказывается, несбалансированность и неравномерность в СССР всё же имелись в виде плановых несоответствий, дисбалансов, дефицитов, незавершенного производства и т.п. Но, поскольку все эти «несоответствия» были плановыми, а не стихийными, они, в отличие от капитализма, якобы играли исключительно деструктивную роль и не могли способствовать развитию национального хозяйства. Эти выводы абсолютно голословны и не подтверждаются в работе никакими логическими доводами или фактами.

Весьма примечательны следующие рассуждения: «Синергетическая экономика вносит в трактовку экономического развития фактор случайности, исторической непредсказуемости. При этом случайность не признается необходимым элементом объективной реальности, акцент делается на то, что восприятие экономических явлений случайными (в качестве случайных. – В.Б.) связано прежде всего с уровнем познавательных способностей человека. Синергетический подход позволяет признать в качестве аксиомы невозможность полного описания экономического развития страны на адекватном языке, стимулирует дальнейшее исследование этого процесса и познавательных возможностей человека» (с. 125).

Итак, автор окончательно уплывает в заводь обскурантизма. Представитель науки отрицает саму науку, ее возможности. Оказывается, современная экономическая теория не способна дать объективное отражение экономического развития страны на адекватном языке. Иначе говоря, всё, чем кормят народ сама Е.А. Орехова и ее научные подельники, – обыкновенный неадекватный бред, не заслуживающий никакого серьезного внимания. Весьма ценное непроизвольное признание! Другая особенность процитированного отрывка – попытка полностью стереть различия между случайностью и необходимостью. Вся беда будто бы в относительности познавательных способностей человека. Человек, наука сегодня не способны отличить необходимость от случайности. То, что нам представляется необходимостью, может оказаться случайностью, и наоборот. Таков, дескать, уровень современной науки, и с ее беспомощностью читателя призывают смириться.

Попытка привить экономической науке непознаваемость хозяйственных процессов и экономических законов – это типичный экономический агностицизм. Авторесса «успешно» преодолела «традиционную парадигму с коммунистической начинкой» ХХ–ХХI веков и с удовлетворением окунулась в юмовско-кантовскую парадигму ХVIII века. Заключительная ее фраза, что непознаваемость современных экономических процессов якобы стимулирует «развитие познавательных возможностей человека», звучит демагогически, если не издевательски. Получается очередная логическая нелепость: неспособность людей познавать мир будто бы стимулирует развитие их способностей к познанию непознаваемого мира.

Капитализм и социализм. Проблема интересов. Ни одна работа, посвященная развитию народного хозяйства России, не обходит вниманием факт катастрофического регресса российской экономики и кризиса экономической роли государства в постсоветский период. Задача нередко решается остро с учетом характеристики этого периода, которую дал ему бывший президент, ныне премьер-министр правительства России В.В. Путин. Как известно, последние годы прошлого столетия он назвал «лихими девяностыми», желая подчеркнуть «качественные преимущества» первого десятилетия ХХI века, когда он сам президентствовал. Для буржуазных ученых это стало своеобразным сигналом о снятии табу на критику «лихого периода».

Но до сего времени в большинстве случаев критика носит безадресный, апологетичный характер. Не стала исключением и глава 5 рассматриваемой диссертации. С одной стороны, автор «смело» констатирует известный всему миру факт, что масштабов и темпов снижения уровня жизни, «достигнутых» в России, «не знала никакая другая страна из тех, что совершили переход от планового хозяйства к рынку» (с. 229). Даже тут определенные вещи не называются своими именами. Якобы не от социализма к капитализму откатилась наша страна, а перешла «от планового хозяйства к рынку». Дальше – больше. Не называется имя президента, имена премьер-министров, которых Б.Н. Ельцин менял чаще, чем английский лорд перчатки. Ведь это была не случайная, не беспричинная, а сознательная политика, целеустремленно проводившаяся (и проводимая сегодня) конкретными социальными (внутренними и внешними) силами и лицами, называть которые не всегда позволяет буржуазная «этика». Так было, так есть и так будет в условиях «рыночного хозяйства». Наука при формальном отсутствии цензуры подвергается такой же фильтрации, как и средства массовой информации. Как говорится, се ля ви.

Эта обезличенная форма оценок удобна и с той точки зрения, что позволяет перемещать вину за происходящее с больной головы на здоровую. Обратимся к конкретному тексту: «...Глубокий экономический кризис, поразивший национальное хозяйство, с одной стороны, явился объективной формой разрешения накопленного потенциала диспропорциональности и разрушения, административно подавляемой напряженности макроэкономических процессов, а с другой – сконцентрировал в себе негативные эффекты проведения российским государством социально-экономической политики, не соответствующей реальностям российского хозяйства и являющейся для него разрушительной» (с. 229–230). Итак, вся беда не только и не столько в том, что современное российское государство проводило и проводит бездарную разрушительную для народного хозяйства экономическую политику. Главная беда – в «ужасном» наследии «диспропорциональности и разрушения», полученном от «административно-командной системы» советских времен и ее социальной политики.

Но если даже такое «административное наследие» и существовало (что автором никак не доказывается), оно не идет ни какое сравнение с наследием 90-х гг. прошлого столетия и современными разрушительными процессами народного хозяйства. Ибо современное государство было занято не «исправлением» охаянного Е.А. Ореховой советского наследия, а полным развалом экономики. Что же касается социальной политики КПСС и Советского правительства, она была не в пример нынешней тем образцом, которого не без успеха требовали и добивались от буржуазии пролетарии Запада. Уж она-то никак не могла создавать «диспропорции и напряженность макроэкономических процессов». Но ничего этого автор, естественно, не замечает и не хочет замечать.

Вообще, когда вольно или невольно сравниваются капитализм и социализм, преобладают грубая тенденциозность, всякого рода несообразности, обусловленные требованиями буржуазной идеологии, захватившей верховенство в официозных и полуофициозных сегментах общественных наук. Так, рассматривая проблемы устойчивого развития, автор в очередной раз обращается к вопросу воздействия государственной власти на экономическую жизнь. При этом категорически отрицается сама возможность управляемого развития. Несомненно, данный постулат выдвинут потому, что таковое имело место в СССР и практикуется в сохранившихся социалистических странах. В противовес этому Е.А. Орехова отстаивает идеи направляемого развития в духе кейнсианских и иных модных теорий (с. 204).

Аргументация против управляемого развития сводится к тому, что абсолютная управляемость невозможна. Потому, дескать, и управляемая экономика недостижима. Тут новый логический антифокус с подменой тезиса. Ведь управляемость и абсолютная управляемость – принципиально разные вещи. Одна имеет относительный, другая – абсолютный характер. С помощью недобросовестного, жульнического приема «опровергается» необходимость планового государственного управления, присущего социалистическому строю. К счастью, последний не подведомствен ангажированным ученым. Добавим также, что в СССР не было абсолютной управляемости. К этому партийное и государственное руководство страны, вопреки Троцкому, никогда и не стремилось, ибо социализм – не военная казарма.

Виктор БУДАРИН,

 кандидат экономических наук, доцент,

 Заслуженный работник культуры РСФСР

Продолжение следует